Сорок имен скорби - Страница 41

— Например, не спать всю ночь, да?

Но он лишь сдержанно улыбнулся, с сожалением качая головой.

— Можно проделывать удивительные вещи.

Она и представить не могла, насколько удивительные.

Стройный как стрела, он одевался во все черное, а когда был в темных очках, можно было поклясться, что он играет в какой-нибудь андеграундной рок-группе. Ее всегда поражало, как Эрик Фрейзер, такой симпатичный, умный, бывалый, мог вдруг заинтересоваться ею — Эди Сомс. Она ведь неудачница, ничтожество, никто. Ведь всего за три дня до первого упоминания в дневнике об Эрике Фрейзере она записала: «Я — ничто, моя жизнь — ничто, я — полный ноль».

Эрик отправился проверить мишень, пар от дыхания стлался за ним перистыми облачками. Он отчетливо выделялся на фоне снега — весь в черном, волосы иглами, темные очки. Он вернулся, сжимая в руке бумажную мишень, как трофей.

— Отличная работа. Начинаешь выдавать стабильные результаты. Это уже не просто везение.

Они кинули мишень на заднее сиденье ржавого «пинто» Эди и, съехав вниз по холму, выбрались на шоссе. Эрик откинулся на сиденье, как принц. У него было собственное транспортное средство, синий «виндстар» не моложе десяти лет, который он держал в полной боевой готовности. Однако Эрик Фрейзер садился за руль лишь в случае необходимости.

У старого автомобильного кинотеатра Эди свернула налево и проехала небольшое расстояние, отделявшее их от Форельного озера. Она остановилась у пристани для яхт, под табличкой «Парковка только для клиентов пристани». Поверхность озера была совершенно гладкая, ослепительно-белая на солнце, лишь кое-где виднелись шалаши любителей подледного лова. Возле муниципального пляжа, там, где квадрат озера был расчищен под каток, катались на коньках дети.

Они проскользнули сквозь поток машин на шоссе и стали взбираться на холм. Мимо то и дело проносились тобоганы с детьми. Эрику нравились такие прогулки, он любил бывать на воздухе, что да, то да. Иногда он ходил по три-четыре часа — до залива Четырех миль и обратно или в сторону аэропорта. Она никогда бы не подумала, что в нем это есть: он казался таким… таким горожанином. Но эти долгие прогулки, холмы, снег, тишина, казалось, его успокаивали, он ведь такой неуемный. И гулять вместе с ним — такая честь.

Перешагнув через ограждение из проволочной сетки, склонившееся почти до самой земли, они продолжали карабкаться на холм, миновали новую насосную станцию. Эди начала задыхаться задолго до того, как они добрались до вершины и встали возле замерзшего круга водохранилища. Самолетик с лыжами вместо шасси прожужжал над ними и пропал в стороне озера. Они стояли, взявшись за защитное ограждение, увешанное грозными надписями, запрещающими плавать в водохранилище или кататься на коньках. Эди было видно отсюда то место, в двухстах метрах ниже по склону, где они зарыли Билли Лабелля. Она знала, что об этом лучше не упоминать, пока Эрик сам не заговорит.

— Ты умеешь молчать. Мне это нравится, — сказал он ей как-то раз. Весь день он был тогда какой-то мрачный, и Эди боялась, что он вот-вот объявит: я устал от тебя и от твоей рыбьей морды, с тобой у меня все. Но он, наоборот, начал ее хвалить. Он в первый раз ее за что-то похвалил, и это было для нее дороже любого сокровища. Теперь она часами могла ничего не говорить. Когда появлялись грустные мысли или в ней просыпалась горькая, мучительная ненависть к собственному лицу, она отмахивалась от всего этого, вспоминая его милые слова. В полном безмолвии Эди могла стоять рядом с ним, глядя на ледяной круг, и, кажется, Эрику очень это нравилось.

— Я проголодался, — сообщил он наконец. — Надо бы мне чего-нибудь перехватить, а потом уж заскочу к тебе.

— Не хочешь зайти поужинать?

— Поужинаю в одиночестве. — Он предпочитал, чтобы она не видела, как он ест. Одна из его странностей.

— А если наш гость проснется? — Эрик научил ее никогда не называть гостей по имени.

— После того, что ты дала ему? Вряд ли.

Эрик отвернулся от водохранилища и смотрел на холмы, окружавшие Форельное озеро, словно войска. В воздухе пахло сосной и дымом костра.

— Хотела бы я, чтобы нам не надо было зарабатывать на жизнь, — сказала она. — Мы бы тогда все время проводили вместе. Гуляли бы по всяким местам. Изучали всякие вещи.

— Почти всякая работа — пустая трата времени. Не говоря уж о людях. Господи, как я их ненавижу. Ненавижу этих сволочей.

— Ты про Алана.

Алан был его начальником и вечно чем-то попрекал Эрика, требовал переделывать уже сделанное, объяснял то, что Эрик уже и так знал.

— Не только Алан. Вон и Карл. Долбаный педик. Всех ненавижу. Думают, они — само совершенство, сукины дети. А сколько они мне платят? И мне приходится торчать в этой вонючей дыре.

Эди начала замерзать, но ничего не говорила. Она знала, что бывает после того, как он начинает бранить тех, кого ненавидит. Будет «вечеринка» — так это называл Эрик. Почетный гость уже дожидался их в своей «камере хранения». В груди у нее что-то начало колыхаться, и вдруг ей страшно захотелось в туалет. Она сжала губы, сдерживая дыхание.

— Думаю, нам стоит немного сдвинуть расписание, — бросил Эрик. — Устроим вечеринку чуть раньше, чем планировали. Мы же не хотим, чтобы наш гость заскучал, верно?

Эди беззвучно выдохнула. Перед глазами, где-то по краям, плавали полупрозрачные пятна. Снизу, издалека, с санной дорожки, доносились радостные вопли ребятишек; звуки высоко взлетали и эхом отдавались в холодных белых холмах.

«Бум, бум, бум». Эди хотелось закричать. Они пообедали всего полчаса назад; ну что она еще хочет? «Бум, бум, бум». Она словно бьет мне своей палкой по черепу. Ни минуты покоя. Весь день уродуешься на никудышной работе в никудышном магазине, в никудышном городе, а приходишь домой — и что? Только «бум, бум, бум».